чтобы сойти с поезда, нужен билет
До сегодняшнего дня я об этом вовсе не думал.
рефлексия. много. для чего-то ведь создан этот дневник. в познавательных целях может показаться полезным Но весь яд, вся та черная гнилая кровища, скопившаяся под сердцем, выстаивавшая там долгих восемь лет, когда-то да должна была выйти. Хоть как-то. Вот и нашелся выход, поди ж ты, хлещет. Всего и надо было, что вообразить карандаш и кисти железным ломом и вскрыть себя наконец таким вот нехитрым способом. Нарисовать ее.
Она мне - мать.
Удивительно, сколько злобы к ней скопилось во мне. Неагрессивной, усталой злобы, черной обиды, разочарования и... ненависти? Все из-за того, что я так и не смог ее полюбить. И уж точно не мог остаться к ней равнодушным.
Сколько было пролито слез... не над ней, а над своей горькой участью, ай-яй, бедная деточка, бросили его. Я сам себе неприятен в этом случае, но мне, в отличие от всех остальных людей, еще долго с собой жить. Приходится принимать как есть.
Нет, она не обращалась со мной плохо. Не била, не унижала. Это все можно было бы просто простить. Смириться. Она была тенью.
Я совершенно ее не помню. Я совершенно ее не знаю. Она для меня - пустота, пугающая пустота, расширяющая зрачки. Пропасть неизведанная, от которой я не знаю, чего ожидать. За это я ее ненавижу.
На рисунке она такая, какой никогда не была. Она могла бы состариться именно так, но ее болезнь исказила черты ее до неузнаваемости. Хорошо, что я не видел ее в гробу.
Рисунок этот линеен в своей простой логике построения. Он начался со срисовки с тех двух несчастных фотографий, на которых она такая, какой я ее никогда не знал. Юная. Беззаботная. Но потом он наполнился символизмом и немногими обрывками моей памяти о ней. Почти все они - в нем.
У нее были длинные черные волосы. Прямые и тонкие, словно паутина. Я помню, как я расчесывал их, и они струились сквозь пальцы, это было странное чувство. Расчесывать паутину - что может быть страньше.
У нее были глаза чайного цвета. Глаза как глаза, ничего особенного, они терялись на ее крупном лице, ресницы были короткими и бледными, а брови - тонкая выщипанная ниточка. я не помню в этих глазах эмоций. никогда. никаких. меня это пугает.
Зато я помню ее помаду. Всегда цвета бордо, густая, жирная, резко пахнущая. От нее никогда не пахло духами - от нее пахло этой помадой. Она старательно рисовала себе губы бантиком, эти остроконечности верхней губы ввергали меня в недоумение. Помню я и то, что губы ее были мягкие-мягкие, но не потому, что она меня часто целовала перед сном. Увы, она меня вообще никогда не целовала перед сном. Однажды, будучи совсем маленьким, я поцеловал ее в губы, тогда и запомнил. Этот случай интересен еще и тем, что тогда же мне сказали, что это до отвратительного неприлично - целовать родителей в губы - и запретили мне подобные выходки навсегда.
Здесь она действительно похожа на себя. Улыбается... не потому что часто улыбалась, просто... я и так не помню ее улыбки, только смех. А это, как вы можете догадаться, совсем разные вещи. Ну вот пусть хоть здесь она будет.
Зеленые ветки с ягодами, что-то такое похожее на облепиху... у нас росло облепиховое дерево, я, помнится, очень его любил... А эти ветки, они украшали торт в один из ее дней рождений. Не помню из-за чего, но мы его так и не съели. А в память въелось, так глупо, такая ерунда.
Чувство вины за то, что все произошедшее с ней - из-за меня. Ее смерть - из-за меня. Я ей не помог. Не подал руки. И в прямом смысле тоже. Ее едкий запах, стоявший в моей голове год до ее смерти и еще два года после, пока я не съехал из того дома... Иногда мне кажется, что он до сих пор затаился там где-то в углах, вместе с призраками моего прошлого, вместе с моими бумажными бабочками и воображаемыми друзьями, обезображенными временем и моим неизбежным предательством-взрослением.
Я счастлив, что в зеркале нет ни единой ее черты. Покрасневшие от усталости и слез глаза только сильнее синеют, волосы - вьются, вот только родинок у меня слишком много...
Теперь все это - рисунок и фотографии, добре, все ее фотографии - осталось только сжечь. Я не могу больше жить с памятью о ней, с мыслью о том, что если бы не я, она прожила бы больше пятидесяти одного года. Восемь лет с ее смерти исполнилось тридцатого октября этого года. Совсем недавно. Я до сих пор думаю об этом, а значит, надо что-то менять.
Я не хожу на ее могилу. Я не был у психотерапевта. Когда-то давно я был в церкви, но что-то мало помогло.
Ее призрак всегда надо мной. Уйди. Уйди, если хотя бы мгновение я был тобою любим, а не подсунут в руки случайно насмешливой фортуной в качестве ненужного матенринского долга.
Я научился любить. Пылко, крепко, отдавая все, что есть; запоминать каждое мгновение счастья, которого и так бывает всего лишь мгновениями; и целовать в лоб перед сном. Без тебя. Сам. Так что... оставайся пиксельной памятью, если хочешь. Она, говорят, вечна. А меня не тревожь.
рефлексия. много. для чего-то ведь создан этот дневник. в познавательных целях может показаться полезным Но весь яд, вся та черная гнилая кровища, скопившаяся под сердцем, выстаивавшая там долгих восемь лет, когда-то да должна была выйти. Хоть как-то. Вот и нашелся выход, поди ж ты, хлещет. Всего и надо было, что вообразить карандаш и кисти железным ломом и вскрыть себя наконец таким вот нехитрым способом. Нарисовать ее.
Она мне - мать.
Удивительно, сколько злобы к ней скопилось во мне. Неагрессивной, усталой злобы, черной обиды, разочарования и... ненависти? Все из-за того, что я так и не смог ее полюбить. И уж точно не мог остаться к ней равнодушным.
Сколько было пролито слез... не над ней, а над своей горькой участью, ай-яй, бедная деточка, бросили его. Я сам себе неприятен в этом случае, но мне, в отличие от всех остальных людей, еще долго с собой жить. Приходится принимать как есть.
Нет, она не обращалась со мной плохо. Не била, не унижала. Это все можно было бы просто простить. Смириться. Она была тенью.
Я совершенно ее не помню. Я совершенно ее не знаю. Она для меня - пустота, пугающая пустота, расширяющая зрачки. Пропасть неизведанная, от которой я не знаю, чего ожидать. За это я ее ненавижу.
На рисунке она такая, какой никогда не была. Она могла бы состариться именно так, но ее болезнь исказила черты ее до неузнаваемости. Хорошо, что я не видел ее в гробу.
Рисунок этот линеен в своей простой логике построения. Он начался со срисовки с тех двух несчастных фотографий, на которых она такая, какой я ее никогда не знал. Юная. Беззаботная. Но потом он наполнился символизмом и немногими обрывками моей памяти о ней. Почти все они - в нем.
У нее были длинные черные волосы. Прямые и тонкие, словно паутина. Я помню, как я расчесывал их, и они струились сквозь пальцы, это было странное чувство. Расчесывать паутину - что может быть страньше.
У нее были глаза чайного цвета. Глаза как глаза, ничего особенного, они терялись на ее крупном лице, ресницы были короткими и бледными, а брови - тонкая выщипанная ниточка. я не помню в этих глазах эмоций. никогда. никаких. меня это пугает.
Зато я помню ее помаду. Всегда цвета бордо, густая, жирная, резко пахнущая. От нее никогда не пахло духами - от нее пахло этой помадой. Она старательно рисовала себе губы бантиком, эти остроконечности верхней губы ввергали меня в недоумение. Помню я и то, что губы ее были мягкие-мягкие, но не потому, что она меня часто целовала перед сном. Увы, она меня вообще никогда не целовала перед сном. Однажды, будучи совсем маленьким, я поцеловал ее в губы, тогда и запомнил. Этот случай интересен еще и тем, что тогда же мне сказали, что это до отвратительного неприлично - целовать родителей в губы - и запретили мне подобные выходки навсегда.
Здесь она действительно похожа на себя. Улыбается... не потому что часто улыбалась, просто... я и так не помню ее улыбки, только смех. А это, как вы можете догадаться, совсем разные вещи. Ну вот пусть хоть здесь она будет.
Зеленые ветки с ягодами, что-то такое похожее на облепиху... у нас росло облепиховое дерево, я, помнится, очень его любил... А эти ветки, они украшали торт в один из ее дней рождений. Не помню из-за чего, но мы его так и не съели. А в память въелось, так глупо, такая ерунда.
Чувство вины за то, что все произошедшее с ней - из-за меня. Ее смерть - из-за меня. Я ей не помог. Не подал руки. И в прямом смысле тоже. Ее едкий запах, стоявший в моей голове год до ее смерти и еще два года после, пока я не съехал из того дома... Иногда мне кажется, что он до сих пор затаился там где-то в углах, вместе с призраками моего прошлого, вместе с моими бумажными бабочками и воображаемыми друзьями, обезображенными временем и моим неизбежным предательством-взрослением.
Я счастлив, что в зеркале нет ни единой ее черты. Покрасневшие от усталости и слез глаза только сильнее синеют, волосы - вьются, вот только родинок у меня слишком много...
Теперь все это - рисунок и фотографии, добре, все ее фотографии - осталось только сжечь. Я не могу больше жить с памятью о ней, с мыслью о том, что если бы не я, она прожила бы больше пятидесяти одного года. Восемь лет с ее смерти исполнилось тридцатого октября этого года. Совсем недавно. Я до сих пор думаю об этом, а значит, надо что-то менять.
Я не хожу на ее могилу. Я не был у психотерапевта. Когда-то давно я был в церкви, но что-то мало помогло.
Ее призрак всегда надо мной. Уйди. Уйди, если хотя бы мгновение я был тобою любим, а не подсунут в руки случайно насмешливой фортуной в качестве ненужного матенринского долга.
Я научился любить. Пылко, крепко, отдавая все, что есть; запоминать каждое мгновение счастья, которого и так бывает всего лишь мгновениями; и целовать в лоб перед сном. Без тебя. Сам. Так что... оставайся пиксельной памятью, если хочешь. Она, говорят, вечна. А меня не тревожь.
Мама.
